Неточные совпадения
— Но, знаете, я — довольна; убедилась, что сцена — не для меня. Таланта у меня нет. Я поняла это с первой же
пьесы, как только вышла на сцену. И как-то неловко изображать в Костроме горести глупых купчих Островского, героинь Шпажинского, французских
дам и девиц.
— Ну, она рассказала — вот что про себя. Подходил ее бенефис, а
пьесы не было: драматургов у нас немного: что у кого было, те обещали другим, а переводную ей
давать не хотелось. Она и вздумала сочинить сама…
У нас все в голове времена вечеров барона Гольбаха и первого представления «Фигаро», когда вся аристократия Парижа стояла дни целые, делая хвост, и модные
дамы без обеда ели сухие бриошки, чтоб добиться места и увидать революционную
пьесу, которую через месяц будут
давать в Версале (граф Прованский, то есть будущий Людовик XVIII, в роли Фигаро, Мария-Антуанетта — в роли Сусанны!).
— Да очень просто: сделать нужно так, чтобы
пьеса осталась та же самая, но чтобы и автор и переводчик не узнали ее. Я бы это сам сделал, да времени нет… Как эту сделаете, я сейчас же другую
дам.
Через неделю я принес. Похвалил,
дал денег и еще
пьесу. А там и пошло, и пошло: два дня — трехактный фарс и двадцать пять рублей.
Пьеса его и подпись его, а работа целиком моя.
Он взял
пьесу и начал читать, а мне
дал сигару и газету.
Возьмешь, это самое, новенькую
пьесу, прочитаешь и первое дело
даешь ей подходящее название.
И я, действительно, не заснул. В городе был каменный театр, и на этот раз его снимала польская труппа.
Давали историческую
пьесу неизвестного мне автора, озаглавленную «Урсула или Сигизмунд III»…
Мы вовсе не хотим признать за вами право
давать уроки Островскому; нам вовсе не интересно знать, как бы, по вашему мнению, следовало сочинить
пьесу, сочиненную им.
Один раз, поздно вечером, он, в черном фраке и белом жилете, вошел в гостиную с тем, чтобы взять с собой на бал Володю, который в это время одевался в своей комнате. Бабушка в спальне дожидалась, чтобы Володя пришел показаться ей (она имела привычку перед каждым балом призывать его к себе, благословлять, осматривать и
давать наставления). В зале, освещенной только одной лампой, Мими с Катенькой ходила взад и вперед, а Любочка сидела за роялем и твердила второй концерт Фильда, любимую
пьесу maman.
M-me Пиколову, очень миленькую и грациозную
даму, в щегольском домашнем костюме, он застал сидящею около стола, на котором разложены были разные
пьесы, и она решительно, кажется, недоумевала, что с ними ей делать: она была весьма недальнего ума.
Больше всего мысль его останавливалась на «Юлии и Ромео» Шекспира — на
пьесе, в которой бы непременно стал играть и Неведомов, потому что ее можно было бы поставить в его щегольском переводе, и, кроме того, он отлично бы сыграл Лоренцо, монаха; а потом — взять какую-нибудь народную вещь, хоть «Филатку и Мирошку» [«Филатка и Морошка» — водевиль в одном действии П.Г.Григорьева, впервые поставлен в 1831 году.],
дать эти роля Петину и Замину и посмотреть, что они из них сделают.
— Не извольте серьезничать, — шепнула она с улыбкой. — Знаете что: на меня цепей наложить нельзя, но ведь и я не накладываю цепей. Я люблю свободу и не признаю обязанностей — не для себя одной. А теперь посторонитесь немножко и
давайте послушаемте
пьесу.
Играл я вторые роли, играл все, что
дают, добросовестно исполнял их и был, кроме того, помощником режиссера.
Пьесы ставились наскоро, с двух, редко с трех репетиций, иногда считая в это число и считку. В неделю приходилось разучивать две, а то и три роли.
Понадобилась новая
пьеса. Бренко обратилась к А.А. Потехину, который и
дал ей «Выгодное предприятие», но с тем, чтобы его дочь, артистка-любительница, была взята на сцену. Условие было принято: г-же Потехиной
дали роль Аксюши в «Лесе», которая у нее шла очень плохо, чему способствовала и ее картавость. После Аксюши начали воздерживаться
давать роли Потехиной, а она все требовала — и непременно героинь.
Если мы ошиблись, пусть нам это докажут,
дадут другой смысл
пьесе, более к ней подходящий…
И если читатель согласится
дать нам право приступить к
пьесе с заранее приготовленными требованиями относительно того, что и как в ней должно быть, — больше нам ничего не нужно: все, что несогласно с принятыми у нас правилами, мы сумеем уничтожить.
Но теперь, снова встречая
пьесу Островского в отдельном издании и припоминая все, что было о ней писано, мы находим, что сказать о ней несколько слов с нашей стороны будет совсем не лишнее. Она
дает нам повод дополнить кое-что в наших заметках о «Темном царстве», провести далее некоторые из мыслей, высказанных нами тогда, и — кстати — объясниться в коротких словах с некоторыми из критиков, удостоивших нас прямою или косвенною бранью.
Расскажите, анализируйте нам
пьесу, покажите ее, как она есть, и
дайте нам ваше мнение о ней на основании ее же самой, а не по каким-то устарелым соображениям, совсем не нужным и посторонним.
Уже и в прежних
пьесах Островского мы замечали, что это не комедии интриг и не комедии характеров собственно, а нечто новое, чему мы
дали бы название «
пьес жизни», если бы это не было слишком обширно и потому не совсем определенно.
Если вы
даете ее нам как
пьесу без особенных претензий, просто мелодраматический случай, вроде жестоких произведений Сю, — то мы ничего не говорим и останемся даже довольны: все-таки это лучше, нежели, например умильные представления г. Н. Львова и графа Соллогуба, поражающие вас полным искажением понятий о долге и чести.
Слова Тихона
дают ключ к уразумению
пьесы для тех, кто бы даже и не понял ее сущности ранее; они заставляют зрителя подумать уже не о любовной интриге, а обо всей этой жизни, где живые завидуют умершим, да еще каким — самоубийцам!
Суфлер
дал мне
пьесу, написанную четким, прекрасным почерком и перекрещенную карандашом всех цветов и вдобавок украшенную чернильными надписями и между строк и на полях разными почерками.
— «Ермоловская» публика, — сказал И.К. Казанцев, и сразу поняли, какие
пьесы ставить для этой публики. А если приходилось
давать что-нибудь вроде «Каширской старины», то он вместо водевиля объявлял дивертисмент, где Ермолова читала стихи, те самые, которые в Москве стояли поперек горла жандармской власти.
Медведенко. Да. Играть будет Заречная, а
пьеса сочинения Константина Гавриловича. Они влюблены друг в друга, и сегодня их души сольются в стремлении
дать один и тот же художественный образ. А у моей души и у вашей нет общих точек соприкосновения. Я люблю вас, не могу от тоски сидеть дома, каждый день хожу пешком шесть верст сюда да шесть обратно и встречаю один лишь индифферентизм с вашей стороны. Это понятно. Я без средств, семья у меня большая… Какая охота идти за человека, которому самому есть нечего?
Я боялся двух вещей: во-первых, что он не выучит роли (это его большой порок) и станет перевирать стихи, и, во-вторых, что он будет дурен во французском кафтане; но ему так хотелось
дать „Мизантропа“ себе в бенефис, что он заранее выпросил у меня
пьесу и выучил роль претвердо.
Богданович втиснул сюда наполовину
пьес очень посредственных; но вообще можно по справедливости сказать, что множество превосходных произведений выкупают количество слабых и
дают журналу право на наше уважение.
Почтенные читатели, вы все видели сто раз Фенеллу, вы все с громом вызывали Новицкую и Голланда, и поэтому я перескочу через остальные 3 акта и подыму свой занавес в ту самую минуту, как опустился занавес Александрийского театра, замечу только, что Печорин мало занимался
пьесою, был рассеян и забыл даже об интересной ложе, на которую он
дал себе слово не смотреть.
Что я был еще молод — не могло меня удерживать. Я уже более двух лет как печатался, был автором
пьес и романа, фельетонистом и наблюдателем столичной жизни. Издание журнала
давало более солидное положение, а о возможности неудачи я недостаточно думал. Меня не смущало и то, что я-по тогдашнему моему общественно-политическому настроению — не имел еще в себе задатков руководителя органа с направлением, которое тогда гарантировало бы успех.
Потому что
пьеса дана была в театре «Водевиль», а по его концессии он мог
давать только
пьесы с куплетами.
Так, например, в
пьесе Дюма-сына «
Дама с камелиями», то есть в настоящей драме, в первом акте поют куплеты.
Как я расскажу ниже, толчок к написанию моей первой
пьесы дала мне не Москва, не спектакль в Малом, а в Александрийском театре. Но это был только толчок: Малый театр, конечно, всего более помог тому внутреннему процессу, который в данный момент сказался в позыве к писательству в драматической форме.
Пьеса эта, как и трагедия"Юдифь", была написана тогдашним поставщиком итальянских сцен (кажется, по фамилии Джакометти) в грубовато-романтическом тоне, но с обилием разных более реальных подробностей. В Елизавете он
дал ей еще больше выгодного материала, чем в Юдифи. И она показала большое мастерство в постепенных изменениях посадки тела, голоса, лица, движений вплоть до момента смерти.
Не нужно забывать и того, что на таких театрах, как"Porte St.Martin"и"Ambigu", развился и исторический театр с эпохи В.Гюго и А.Дюма-отца. Все эти исторические представления — конечно, невысокого образца в художественном смысле; но они
давали бойкие и яркие картины крупнейших моментов новой французской истории. В скольких
пьесах Дюма-отца и его сверстников (вплоть до конца 60-х годов) великая революция являлась главной всепоглощающей темой.
Дирекция, по оплошности ли автора, когда комедия его шли на столичных сценах, или по чему другому — ничего не платила ему за
пьесу, которая в течение тридцати с лишком лет
дала ей не один десяток тысяч рублей сбору.
Представили меня и старику Сушкову, дяде графини Ростопчиной, написавшему когда-то какую-то
пьесу с заглавием вроде"Волшебный какаду". От него пахнуло на меня миром"Горя от ума". Но я отвел душу в беседе с М.С.Щепкиным, который мне как автору никаких замечаний не делал, а больше говорил о таланте Позняковой и, узнав, что ту же роль в Петербурге будет играть Снеткова, рассказал мне, как он ей
давал советы насчет одной ее роли, кажется, в переводной польской комедийке"Прежде маменька".
То, в чем он тогда выступал, уже не
давало ему повода пускать такие неистовые возгласы и жесты. Он состоял на амплуа немолодых мужей (например, в драме Дьяченко"Жертва за жертву") и мог быть даже весьма недурен в роли атамана"Свата Фаддеича"в
пьесе Чаева.
Тогда в газетах сохранялся прекрасный обычай —
давать театральные фельетоны только один раз в неделю. Поэтому критика
пьес и игры актеров не превращалась (как это делается теперь) в репортерские отметки, которые пишут накануне, после генеральной репетиции или в ту же ночь, в редакции, второпях и с одним желанием — поскорее что-нибудь сказать о последней новинке.
Суд над ним по делу об убитой француженке
дал ему материал для его
пьесы"Дело", которая так долго лежала под спудом в цензуре. Не мог он и до конца дней своих отрешиться от желания обелять себя при всяком удобном случае. Сколько помню, и тогда в номере Hotel de France он сделал на это легкий намек. Но у себя, в Больё (где он умер), М.М.Ковалевский, его ближайший сосед, слыхал от него не раз протесты против такой"клеветы".
Он состоял и главным распорядителем казанской сцены; репертуар
давал разнообразный, разумеется с преобладанием переводных драм, выступая в таких
пьесах, как „Эсмеральда“, „Графиня Клара д'0бервиль“, „Она помешана“ и т. д.
Критика тогда сводилась к двум-трем газетам. Сколько помню — рецензенты не особенно напали на"Однодворца", но и не помогли его успеху, который свелся к приличной цифре представлений. Тогда и огромный успех не мог
дать — при системе бенефисов — в один сезон более двадцати спектаклей, и то не подряд. Каждую неделю появлялась новая большая
пьеса.
В этой переделке и он участвовал, так же как и в переводе
пьесы по-французски, когда ее
давали в Париже в старом Vaudeville, где я ее также позднее видел.
Публика привыкла тогда к тому, чтобы ей каждую неделю
давали новую
пьесу. И несколько молодых писателей, вроде Дьяченко, Николая Потехина, Владыкина и других, отвечали — как могли и умели — этим бенефисным аппетитам.
Сцена была скромных размеров, что не мешало все-таки
давать столько
пьес в пышной постановке.
Я попал в Александрийский театр на бенефис А.И.Шуберт, уже и тогда почти сорокалетней ingenue, поражавшей своей моложавостью.
Давали комедию"Капризница"с главной ролью для бенефициантки. Но не она заставила меня мечтать о моей героине, а тогдашняя актриса на первое амплуа в драме и комедии, Владимирова. Ее эффектная красота, тон, туалеты в роли Далилы в переводной драме Октава Фёлье взволновали приезжего студента. И между этим спектаклем и замыслом первой моей
пьесы — несомненная связь.
В репертуаре русского театра не было перемены к лучшему. Островский ставил по одной
пьесе в год и далеко не лучшие вещи, к которым я как рецензент относился — каюсь — быть может, строже, чем они того заслуживали, например, хотя бы к такой вещи, как"Лес", которую теперь
дают опять везде, и она очень нравится публике.
Мне как писателю, начавшему с ответственных произведений, каковы были мои
пьесы, не было особенной надобности в роли фельетониста. Это сделалось от живости моего темперамента, от желания иметь прямой повод усиленно наблюдать жизнь тогдашнего Петербурга. Это и беллетристу могло быть полезным. Материального импульса тут не было… Заработок фельетониста
давал очень немного. Да и вся-то моя кампания общественного обозревателя не пошла дальше сезона и к лету была прервана возвращением в деревню.
Тогдашняя дирекция держалась очень хорошей традиции;
давать на Масленице в пятнадцать спектаклей лучшие наши
пьесы старого репертуара и то, что шло самого ценного за зиму из новых вещей — драматических и балетных.
Вообще же, насколько я мог в несколько бесед (за ноябрь и декабрь того сезона) ознакомиться с литературными вкусами и оценками А. И., он ценил и талант и творчество как человек пушкинской эпохи, разделял и слабость людей его эпохи к Гоголю, забывая о его"Переписке", и я хорошо помню спор, вышедший у меня на одной из сред не с ним, а с Е.И.Рагозиным по поводу какой-то
пьесы, которую тогда
давали на одном из жанровых театров Парижа.
Большой литературности мы там не приобретали, потому что репертуар конца 40-х и начала 50-х годов ею не отличался, но все-таки нам
давали и «Отелло» в Дюсисовой переделке, и мольеровские комедии, и драмы Шиллера, и «Ревизора», и «Горе от ума», с преобладанием, конечно, французских мелодрам и
пьес Полевого и Кукольника.